Доедать не обязательно - Ольга Юрьевна Овчинникова

На спине остаются шрамы – белые полоски, словно следы от реактивного самолёта.

Депрессия мужчины только усугубляется: он с трудом реагирует на окружающее, словно не желая дальше ни жить, ни продолжать что-то строить. С утра, в первые несколько секунд после сна он ещё весел, а днём напряжён так, будто вынужден держаться на покатой поверхности, зацепившись за край лишь кончиками немеющих пальцев. Его терзает некая боль, и Соне никак не удаётся исправить это и освободить его, – ни когда она рядом, ни наоборот. Его разум проясняется только на короткие мгновения, будто солнце выглядывает в просвет между грозовыми тучами, чтобы тут же исчезнуть снова.

– Смысла нет, – говорит он, поглощая свои конфеты и скручивая голубые фантики тугими жгутиками.

«Это называется дроп13, – читает Грета, повернув дневник страницами к свету, льющемуся сквозь тонкие занавески. – Хочется помочь, но я не знаю как. Любое сочувствие похоже на жалость, и всё, что я могу – это перестать веселиться тоже. Мне хочется утешить, но чем больше я вмешиваюсь, тем сильнее ты погружаешься в боль, будто догоняясь так необходимой тебе и тщательно выверенной дозой».

Далее буквы сливаются в ком, слова налезают друг на друга, пожирая пробелы, а отдельные остаются недописанными или уходят в каракули. Грета напрягает зрение, подносит дневник к носу.

– Вот нет, чтоб нормально писать! Чему только тебя в школе учили! – ворчит она, пробежав пару абзацев по диагонали.

Затем обильно слюнявит палец, перелистывает страницу и вчитывается в бегущие строчки дальше.

Глава 9

Доедать не обязательно.

«Я провоцирую его делать больно, потому что мне так привычнее – жить в боли. Он и сам не понимает, зачем так жесток со мной. Мне нужна любовь, так же остро, как кислород, но чистый кислород – это яд. Моя любовь неизлечима.

Я беру без разбору, убеждая себя, что это тот самый мужчина, как если бы жизнь каждый раз говорила: «Пока всё не съешь – из-за стола не встанешь!» И я давлюсь и ем то, что она даёт мне, соглашаясь на первое встречное.

Доедая до конца, до крошки, вылизывая тарелку…»

Грета, читающая дневник и уже пять минут как натирающая зеркало тряпкой, вдруг застывает, и её накрывает воспоминаниями из детства.

– Сиди и ешь, ясно?! – рычит мать, и маленькая девочка сжимается от ужаса, гремящего над головой. – Пока всё не съешь – из-за стола не встанешь!

Грете восемь.

Перед нею в тарелке – остывший пресный суп с кусками наломанной моркови, серыми кубиками картошки, уродскими стручками гороха и миниатюрным кочанчиком капусты, плавающим по центру. Последний кажется таким привлекательным, что девочка ведётся на это – вылавливает ложкой, кладёт в рот. Но, раскусив, понимает, что в нём сконцентрирована вся квинтэссенция мерзости этого супа. Грета с отвращением глотает раскусанный напополам кочанчик, но он застревает в горле. На глазах выступают слёзы, и она непроизвольно всхлипывает – получается громко.

– Заткнись, а то получишь! – шипит мать.

Получасовые рыдания, которые предшествовали обеду, играют с маленькой девочкой злую шутку – она начинает не икать, а хуже – безобразно и громко всхлипывать, – это происходит помимо её желания, непризвольно.

– Я что сказала? – кричит мать уже в голос, и её глаза вмиг белеют от ярости. Рывком, за волосы она стаскивает дочку на пол.

С грохотом уронив табурет и отбросив во взмахе руки ложку, которая с бряканьем отскакивает от стены, Грета жёстко приземляется на копчик. Женщина тащит её в угол – место, где происходит наказание временем, – и та кричит, волочится, не успевая перебирать ногами. С размаху обезумевшая мать швыряет её головой в пол.

Неизвестно ещё, что хуже: эта капуста, застрявшая в горле или бесконечное стояние на коленях в тёмном углу. В поле зрения появляется ремень, и дальше мать орёт и одновременно лупит её, отбирая последнее – веру в то, что та достойна просто хотя бы жить.

Девочка вырывается, бежит в комнату и прячется под кровать, но мать тяжёлыми шагами настигает её, откидывает покрывало, обнажая перед жестоким миром, и за ногу вытаскивает наружу.

– Ещё не так получишь! – остервенело кричит она, сдирая с Греты колготки.

Ремень приходится пряжкой по тонким ногам. Девочка взвизгивает, прикрывается и словно стальными прутами получает ещё и по пальцам. Боль запредельная.

– За что? За что-о-о?

– Закрой рот! – кричит мать – вероятно боится за то, что подумают соседи.

За волосы она тащит её обратно в угол.

Ещё два оглушительных удара обрушиваются сверху, – Грета кидается на стену и сползает на пол, где и остаётся лежать, крупно дрожа всем телом. Мать бросает ремень, – тот с грохотом падает рядом, – и уходит. Давя в себе всхлипы, Грета плачет в окружении жгучей ошеломляющей боли – маленькая девочка, которую только что в лице матери жестоко избил сам мир. Мир, обнуливший её значимость, в доступной и жёсткой форме дал понять, каков он, и, лёжа тогда в углу, Грета уяснила это полно, на самом глубинном уровне…

Главное было – плачем не разбудить маминого сожителя, дрыхнущего в соседней комнате, которого отчаянно, из последних крошек упорства, маленькая Грета отказывалась звать «папой». Он был уважаемым человеком – даже интеллигентным, – ходил при пиджаке, преподавал в университете. Но тоже бил её, в перерывах между ударами сажая к себе на колени и поучительно поясняя – за что. А когда мать уходила в ночь на работу, он появлялся в детской комнате без трусов и, почёсывая в мошонке, поднимал Грету с постели. Ей надлежало стоять неподвижно, пока он расстёгивает пуговки на её пижаме и хрипло шепчет в самое ухо:

– Мы ничего не скажем маме, верно?

В такие моменты она не могла шевелиться, с трудом заставляя себя дышать. Он брал её за подбородок, и пальцы пахли табаком и козлиной мочой…

Слёзы застилают глаза, и Грета сжимает тетрадку так крепко, что хрусткие страницы сминаются.

«Сегодня на ужин была рыба с рисом…» – сквозь мутную пелену читает она дальше.

…На ужин слабосолёная сёмга: кусочки сочной оранжевой мякоти выложены сердечком на квадратной красной тарелке с золотым драконом по центру. К рыбе сварен рис. Мужчина ест палочками, и Соня старательно подражает ему, – рыбный кусочек норовит выскочить, но через пару минут у неё получается-таки подцепить его и отправить в рот. В этом доме нет вилок – только палочки и остро заточенные ножи. И одна ложка. Так что приходится учиться есть так – медленно и медитативно. Вскоре на рыбной тарелке остаётся один кусочек.

– Будешь? – спрашивает Соня мужчину.

– Нет, – отвечает он.

Она тяжело вздыхает:

– Я тоже уже сыта, но надо доесть…

Он отвечает:

– Леди, доедать не обязательно.

Та застывает со скрещенными палочками в руке, тупо глядя на одинокий ломтик, лежащий в центре маслянистой тарелки.

– Как это… не надо доедать?

Вместо ответа мужчина невозмутимо встаёт, уносит в раковину свою тарелку с доброй порцией риса, с грохотом ставит её туда и уходит работать в комнату.

В течении чёртовой тягучей вечности Соня наблюдает в голове жестокую борьбу, где вдребезги разбиваются понятия и внутренние программы, загруженные с детства. Рыбный кусочек блестит своим боком, насмехаясь над ней! Она может съесть его или оставить на тарелке, где он неизбежно обветрится и, по всей вероятности, будет выброшен. Золотой дракон щерит пасть, держит кусочек в лапах.

Пропавшая еда – это ещё один нонсенс, который Соня не приемлет, предпочитая доедать всё до последней крошки, вытирая тарелку хлебом. Она даже яблоки ест до состояния «палочка и семечки», а потом съедает и семечки тоже, и ещё долго мусолит палочку между зубами. Другое дело – её мужчина.

Она убирает тарелку в холодильник, захлопывает дверцу и налегает на неё всем весом. Какое-то время так и стоит.

Соне пять, и папа с мамой куда-то ведут её, взяв с обеих сторон за руки. Утро дышит прохладой, солнце лениво глядит из-за ёлок, и в блестящих каплях росы на траве переливаются всеми огнями радуги бриллианты. Соня кидается к ним, чтоб рассмотреть поближе, но родители